Воскресное утро сулит свободу, которой невозможно воспользоваться… Нет, даже не так. Свободу, которой нет. Свободу, которая на самом деле является всего лишь короткой передышкой. Воскресное утро куда более лживо, чем утро любого другого дня недели. Планам, рожденным при свете воскресного утра, не суждено осуществиться. Скажу больше: в детстве я обнаружил, что воскресенье гораздо короче любого буднего дня. Это противоречит законам природы, однако это так. В воскресенье бег времени ощутим почти физически. Оно уходит, удержать его невозможно, как невозможно удержать в руках ветер. И еще. Всякий воскресный вечер немного похож на похороны, но он менее тягостен, чем воскресное утро: ждать приговора всегда труднее, чем с ним смириться.
это ад забрался в мою черепную коробку, перемешался с мозгом четыре процента ада - это мало или много? думаю, много спрашиваете, откуда я знаю точную цифру? ну ведь я математик успеваю просчитать угол падения, пока лечу пьяный с кровати успеваю просчитать количество боли, пока говорю по мобильнику считаю дни без тебя, пока лежу с иголкой в руке на стерильности завтра ты снова уедешь на долгие несколько дней, и просто надо как-то пережить этот отрезок, как-то замусолить. правда, мне вставать через пять часов, я уже не вижу смысла ложиться это ад забрался в меня, я не отличаю себя от самоубийцы.
Хотел бы я быть одним из тех счастливых космонавтов что полетят к Марсу. Целых 500 дней постигать тайны мирозданья среди умных, психологически совместимых людей. Целых 500 дней никаких перфораторов в 8:00, никаких ночных криков за окном, никаких ёбаных "новостей", никаких иеговистов, никаких торговых представителей, никаких пидарасов, никаких экстрасенсов, никаких котировок и рейтингов, никаких ёбаных денег, никакой ёбаной рекламы, никакой ёбаной нефти, никаких бессмысленных убийств... Невесомость, музыка, лёгкая дымка... пшшшш.... Марс500!, Марс500! почему не выходите на связь? пшшш... пшшшшшш.. э... Хьюстон? пшшш... да пошёл ты на хуй Хьюстон!!!
в 5.40 я проснулся от холода, со странным ощущением, будто я на улице, а не дома. потерял ко всему интерес и выкинул старые вещи. мне сказали, что я отрезвел; понял мир - повзрослел. что в глазах больше серьезности, а звонкий голос сел. я по другому увидел людей и понял, что проснулся не из-за холода. что внутри меня, образовалась дыра вместо души. в 5.40 я стал другим, меня не простят, но этим утром я погиб.
– Привет, проходи. Показывай руки. Под ногтями чистишь? – спросил Господь у Ницше, когда тот умер. – Ээ… – сказал Ницше оторопело. – Что за темень! Ужас. Философ, что ли? – спросил Господь. – Ванная комната слева. – Я-я… – В чём дело? – Господь аккуратно потрогал лоб Ницше. – Температуры нет. Добро пожаловать в загробную жизнь. Очередь на переселение душ – десять лет. – Я думал, Тебя нет! – воскликнул Ницше. – И? – осведомился Господь. – Я думал, ты умер! – Сатанаа! – крикнул Господь. Натаниэль появился под Его левой рукой. – О, привет! – сказал он Ницше дружески. – А это Сатана?! – сказал Ницше. – А это между прочим Ницше! – сказал Сатана Господу. – Ух ты! – сказал Господь, хватая Ницше за руку и пожимая её крепко-крепко. – Я твой фанат! – Что?… – обалдело спросил Ницше. – Но тем не менее, правила есть правила. – сказал Господь, суровея. – Мы не можем позволить, чтобы кто-то ходил тут и объяснял, что Меня нет или я умер, понимаешь? Вот тебе ключ, – сказал он Натаниэлю, – пойди запри его в Преисподней. И выключи свет. Пусть посидит полчасика, подумает – что ему думать дальше. Натаниэль взял Ницше под локоток. – Вы знаете, любезный, – сказал он Ницше, уводя его в сторону Ада, – Он на самом деле всё знает. И очереди на переселение тут нет… Просто для Вас он уже подобрал переселение. Девочка из семьи Бояджиу из Италии. Скажите, как Вам нравятся индусы и проказа?…
- Чаще всего люди покидают маленький город, - говорил Рэнт, - чтобы мечтать туда вернуться. А другие остаются, чтобы мечтать оттуда уехать. Рэнт хотел сказать, что несчастны все и везде.
В обычном доме на четвертом этаже когда-то жили люди сейчас же квартира 48 читать дальшеживет девушка Мария она уже с детства больна шизофренией ей всё всё равно ей 24 сегодняшний день был последним вздохом в мире квартира 49 там жила Виолетта её не стало ещё прошлым летом ей было 38 молодая была 7 июня на пляже утонула квартира 50 стоит вся дыме там живут растаманы Лёлик и Дима они курят травку весело смеются следующее утро они не проснутся 51 квартира мама дочку закрыла та нашла спички и всё подпалила испугалась и от страха занемела бедная малышка до тла сгорела квартира 52 притон наркоманов половина под кайфом половину ломает они в тумане они не соображают половина от ломки вторая от передозировки умирает 53 квартира там семейка живет всё бы нормально только муж идиот очень много пьет и понятное дело жену с дочкой бьет ночь 1:40 их уже нет муж в петле встречает рассвет всё оборвалось на этаже жизни висят в бездне но это нам не нужно уже
Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомленный. В книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть Над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрему Стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть, "Это кто-то, - прошептал я, - хочет в гости заглянуть, Просто в гости кто-нибудь!" читать дальше Так отчетливо я помню - был декабрь, глухой и темный, И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть, Я с тревогой ждал рассвета: в книгах не было ответа, Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть, Без Линор, чье имя мог бы только ангел мне шепнуть В небесах когда-нибудь.
Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье Страх внушало, сердце сжало, и, чтоб страх с души стряхнуть, Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря: Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть, Поздно так стучится в двери, видно, хочет заглянуть Просто в гости кто-нибудь.
Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья: "Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть, Не расслышал я вначале, так вы тихо постучали, Так вы робко постучали..." И решился я взглянуть, Распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть, - Тьма, - и хоть бы кто-нибудь!
Я стоял, во мрак вперяясь, грезам странным предаваясь, Так мечтать наш смертный разум никогда не мог дерзнуть, А немая ночь молчала, тишина не отвечала, Только слово прозвучало - кто мне мог его шепнуть? Я сказал "Линор" - и эхо мне ответ могло шепнуть... Эхо - или кто-нибудь?
Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся, Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть. И сказал себе тогда я: "А, теперь я понимаю: Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть, Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть... Ветер - или кто-нибудь?"
Но едва окно открыл я, - вдруг, расправив гордо крылья, Перья черные взъероша и выпячивая грудь, Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон, И, наверно, счел за вздор он в знак приветствия кивнуть. Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть, Сел - и хоть бы что-нибудь!
В перья черные разряжен, так он мрачен был и важен! Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь: "Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду, Древний ворон из Аида, совершивший мрачный путь Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?" Каркнул ворон: "Не вернуть!"
Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть, Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало: Где, когда еще бывало, кто слыхал когда-нибудь, Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь Ворон с кличкой "Не вернуть"?
Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова, Чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть. "Где друзья? - пробормотал я. - И надежды растерял я, Только он, кого не звал я, мне всю ночь терзает грудь... Завтра он в Аид вернется, и покой вернется в грудь..." Вдруг он каркнул: "Не вернуть!"
Вздрогнул я от звуков этих, - так удачно он ответил, Я подумал: "Несомненно, он слыхал когда-нибудь Слово это слишком часто, повторял его всечасно За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть, Чьей последней, горькой песней, воплотившей жизни суть, Стало слово "Не вернуть!".
И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь, Сел, раздумывая снова, что же значит это слово И на что он так сурово мне пытался намекнуть. Древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть, Грозно каркнув: "Не вернуть!"
Так сидел я, размышляя, тишины не нарушая, Чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь. И на бархат однотонный, слабым светом озаренный. Головою утомленной я склонился, чтоб уснуть... Но ее, что так любила здесь, на бархате, уснуть, Никогда уж не вернуть!
Вдруг - как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом! Словно в славе фимиама серафимы держат путь! "Бог,- вскричал я в исступленье,- шлет от страсти избавленье! Пей, о, пей Бальзам Забвенья - и покой вернется в грудь! Пей, забудь Линор навеки - и покой вернется в грудь! " Каркнул ворон: "Не вернуть!"
"О вещун! Молю - хоть слово! Птица ужаса ночного! Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, - В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть? Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, все забыв, заснуть?" Каркнул ворон: "Не вернуть!"
"О вещун! - вскричал я снова, - птица ужаса ночного! Заклинаю небом, богом! Крестный свой окончив путь, Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придет ли время, И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь? Вновь вернуть ее в объятья суждено ль когда-нибудь? Каркнул ворон: "Не вернуть!"
"Слушай, адское созданье! Это слово - знак прощанья! Вынь из сердца клюв проклятый! В бурю и во мрак - твой путь! Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю! Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь! Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!" Каркнул ворон: "Не вернуть!"
И не вздрогнет, не взлетит он, все сидит он, все сидит он, Словно демон в дреме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь, Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится, И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть... Никогда из мрака душу, осужденную тонуть, Не вернуть, о, не вернуть!
Фирменный коровий напиток поистине хорош. После каждой дозы минут пятнадцать видишь небо в алмазах, на котором трахается Бог со своими ангелами, а святые дерутся, решая, кто из них сегодня будет девой Марией…
«Лилек, Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо. Так тяжело мне не было никогда — я, должно быть, действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет. Я это всегда говорил, всегда знал. Теперь я это чувствую, чувствую всем своим существом. Все, все, о чем я думал с удовольствием, сейчас не имеет никакой цены — отвратительно. Я не грожу, я не вымогаю прощения. Я ничего тебе не могу обещать. Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться. И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все. Если ты принимала решение с тяжестью, с борьбой, если ты хочешь попробовать последнее, ты простишь, ты ответишь. Но если ты даже не ответишь — ты одна моя мысль. Как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, чтоб ты ни захотела, чтоб ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват. Я сижу в кафе и реву. Надо мной смеются продавщицы Страшно думать, что вся моя жизнь дальше будет такою. Я пишу только о себе, а не о тебе, мне страшно думать, что ты спокойна и что с каждой секундой ты дальше и дальше от меня и еще несколько их и я забыт совсем. Если ты почувствуешь от этого письма что-нибудь кроме боли и отвращения, ответь ради Христа, ответь сейчас же, я бегу домой, я буду ждать. Если нет — страшное, страшное горе. Целую. Твой весь. Я. Сейчас 10, если до 11 не ответишь, буду знать, ждать нечего».
Здравствуй, Алиса. Пишу тебе из апреля. Мои соседи - большие фанаты дрели. Вчера почитал газету... Они смотрели почти минуту. И стали намного тише. По телеку все орут о большом, высоком. Слушал о нас. Давился кофейным соком. Пулю загнать бы, прямо туда, в висок им... Я, к несчастью, очень от них завишу.
читать дальшеТут я не делаю шляп, - их уже не носят. Тут я не сумасшедший, а просто осень. Не пью никакого чая. Сплошное prozit. Садовая соня в сахарнице живёт. Прочие наши как-то поразбежались. Король с Королевой здорово издержались, Карты-гвардейцы долго еще сражались, справился только опытный банкомёт.
Мартовский заяц сидит у себя, в марте. Помешан. Теперь - на типа-винтажном арте прошлого века, ну да, при его-то фарте... Впрочем, и это дело довольно зыбко. Кот заходил недавно. Принес чаю. Правда, не весь, и я его понимаю. Чешик еще подержится. Но отчаян, осталась одна приклеенная улыбка.
Кролик прижился в цирке. Ушами машет. Гусеница - содержит притон, и даже все говорят, чего-то свое бодяжит. В общем, блекджек и шлюхи. Еще стихи. Птица До-до пропала. Уже искали повсюду, - горизонтали и вертикали, диагонали обшарили, но снискали Только угрюмое авторское "хи-хи".
Знаешь, Алиса... Я по тебе скучаю. Письма пишу. Ответа не получаю. Чаю не пью - ну да, он остался чаем, только его не хочется. Даже чай.
Ты, наверное, выросла. Очень мило. Ты о нас забыла? И разлюбила?
Это письмо - последнее. Нет чернил, а если ты не вернешься, то все...
Тебя загипнотизировали с детства, что слушать свой собственный голос – это шизофрения. А слушать учительницу, которая слушала ректора, который слушал профессора, который читал умные книжки, которые написали умные дяди, которые слушали других дядей и читали другие книжки, написанные «шизофрениками», услышавшими свой собственный голос – это нормально, это истина.